Думаешь, так легко пережить стужу? Наставить двоеточий и многоточий вместо
обычных вопросительных знаков. Ждать, когда утро раздавит город солнечным
светом, просочится под кожу, проскользнёт по венам, коснётся сердца. Выпрыгнет,
пройдется по подоконнику, усядется потом, свесив ноги, закурит, небрежно
попросит кофе.
А я сожму отяжелевшую голову обеими руками и
просижу весь рассвет. Пока боль не отступит. Пока не расслабит хватку, не
отползет, не спрячет щупальца.
Если огонь
съест, выжжет глаза, наполнит гарью изнутри, я очнусь посреди комнаты горстью
пепла, а эхо будет звенеть во мне, как оборванная струна.
- Если город построен на сне, все сны реальны! – сказал бы давний друг.
Давний и верный, но почему-то почти забылся вкус утреннего кофе и снега, мороза,
ажурного рисунка на наших ресницах. Когда от волос запах дыма, а руки по локоть в
дожде.
И книга Анны Бердичевской.
Совершеннолетие
Просто попасть в «Крук».
Попасть и остаться,
нежданно, негаданно. Перезнакомиться со всеми подряд, доказывать всю ночь
теории и путать потом имена и лица, потому что под утро с тобой будут только
самые верные, самые стойкие, самые сильные.
Или просто чересчур пьяные и
раздавленные, как ты сам. И утро пахнёт в распахнувшую дверь сыростью Невы
и колким февральским ветром.
- Наверное, ты влюблена
просто? – мой давний друг погладил бы красную от сна щёку. – Весна на подходе,
а ты читаешь мрачные книги. Пока переходить на женские романы.
Засмеётся громко.
А ведь я всё-таки помню смех и снег. Такси на кольце и
глинтвейн в два или в три ночи, чтобы потом каждое утро встречать совершенно
другим человеком.
Наверное, сейчас
будет много стихов или слов, или просто букв, нанизанных на нитку времени. Сто?
Двести? Кто-то невидимый будет водить
острым пером по телу, разбрызгивая стихи по коже, наполняя вены певучими
строфами и перебирая струны на гитаре, приписку к написанному, увиденному во
сне, всё ещё пахнущему ночью и рекой.
- Если останешься в « Круке», ветер
просквозит до рёбер, а зима покажется ещё чернее по вечерам. Если останешься,
сны будут разбегаться по кухонному полу, как ртуть. Не веришь?
Пожимаю плечами и сажусь рядом.
Давний друг всё ещё молодой и красивый. Я пью с ним октябрьский эль, чтобы
засыпая, превратиться в горсть талого снега под ногами случайных
прохожих.
Совсем скоро девочки накроют столы зелёным сукном и
зазвенят бокалами, проливая шампанское. И тогда приснится тот
обязательный летний сон, в котором шумит море. Бьётся о старый пирс, разбивается о старые перила, отступает медленно,
будто нехотя, оглядывается, проверяя, не забыло ли что-нибудь, не потеряло ли
на мокром пляжном песке, не растратилось ли зря.
- Восемнадцать - это так много и
так мало! – скажет тот друг на прощание.
Хочется кричать и бежать следом, задержать, оставить, усадить
рядом и налить в бокал последний сон в летнюю ночь, но я просто еду домой первой
электричкой, дожёвываю первые утренние стихи, глотаю горячий кофе-роман.
Сколько будет потом этих
совершеннолетий. Новых дней, ночей, книг, не будет только « Крука», ведь туда приводят только раненых, и заботливые руки новых друзей ловко
перевязывают ссадины и царапины.
Шрамы будут потом, лет через
десять или даже двадцать.
Двадцать лет
спустя
Собственно, не прожила ещё столько
или уже пережила. Еле-еле сдала выпускной экзамен по математике.
18 + 20.
В тридцать восемь хочется услышать.
Чтобы вдруг разглядеть звуковой символизм. Черкнуть ручкой на пустом
листочке последнее и не возвращаться. Из
памяти. Из горя. Из проклятия. Из наказания. Из бессмысленных телефонных
болванчиков. Из твоей веб- страницы. Из фотографий и блогов.
Когда болят обветренные губы, а на платке остается темно- вишневый контур ран.
Время, когда я больше не пишу писем и не вижу снов, зато могу купить любой билет и
уехать в любую страну, потому что вот- вот зашумит ливень. Сначала
несмело- по одной капле- звонко ударит по жестяной крыше, глухо уткнется в
пожелтевшую траву, тяжело опустится на раскаленный асфальт.
А потом вдруг пронесется по всей улице, шумно и громко, задыхаясь от
собственной силы, похохатывая над не успевшими спрятаться, рассаживаясь в
первых рядах вмиг опустевшего паба.
Ливень…
Совсем как двадцать лет назад, когда
блуждали в Круке и знакомились со всеми подряд. А теперь я пишу письма и раздаю птицам.
« Здравствуй, милый. Сегодня не будет
ночи. Я почистила небо. Теперь оно синее. Не почернеет. Облака растолкала по
углам, вышила крестиком тюльпаны и розы. И научилась прясть. Из лучей солнца.
По шесть нитей. В одну косичку. Получается красиво. Я тебе покажу. Мы сможем
жить теперь ни бедно и не богато, а нормально. Других не хуже. Ты веришь? …»
Главное, не рассказывать Богу. Бог не должен услышать.
Потому что вместе с моей дочерью будет еще и сын. Сразу большой и усатый.
Ему сразу будет лет двадцать. Он будет говорить басом и смеяться громко. Он
будет запираться в своей комнате, слушать громкую музыку, а зимой кататься на
лыжах. Его девочки будут оставаться на ночь, слушать его песни и смеяться до утра звонко,
а утром уходить тихо, не зажигая света, чтоб не
проснулись соседи.
- Считай свои годы! – сказал
бы друг вечный.
А я как нежность. Самая дурацкая мире. Рассыпалась,
растворилась то ли на небе, а, может, в траву упала.Сжалась, ныряя в траву
погуще, в кусты поближе. Отметилась золотым ливнем. Звездным.
Отдерну штору.
Нежность. Самая дурацкая в мире.
Где даже глаз не видно.
Одни проталины. И ветер в ушах с самого утра до вечера. Стонет, мечется по
квартире, рассаживается в первых рядах зрительного зала.
- А что вы опять мне покажете?
Раскуривает трубку.
И пахнет лавандой.
Ветер.
-Скоро весна. Ты дождись только. Успеешь еще уехать и проснуться где-то за
тридевять земель, правда?
