Любила ли я писать письма? Писала ли, засиживаясь
допоздна за столом под ярким кругом настольной лампой? Выдумывала ли адресатов
или писала на конвертах знакомые имена и фамилии? Знала ли, что когда-нибудь
буду писать себе шестнадцатилетней, куда-то туда, в прошлое, почти, как в бездну,
давно пройденной, прожитой, протоптанной жизни? Всего за неделю проживу всё сначала, как будто
и не было каких-то двадцати шести лет. Поэтому
Здравствуй, Я!
Сколько тебе? Ах,
да, шестнадцать. Ах, да, в следующем году ты заканчиваешь школу, а сейчас сидишь
на подоконнике, листая томик Есенина. Конец октября, вечер. И где-то за окном
Закружилась листва золотая
В розоватой воде на пруду,
Словно бабочек легкая стая
С замираньем летит на звезду…
Подо мной спал город.
Вздыхал, чмокал надутыми губами, как большой ребенок, вздыхал.
Огромные дома- коробки, пальцы деревьев, упирающиеся прямо в звёзды. Силюсь рассмотреть стрелки на
циферблате, и, казалось бы, проваливаюсь куда- то вниз, как в пропасть, потому что дом кажется бутылкой.
Черной воронкой, в которую влетает всё, что
подходит к краю.И я отражаюсь сразу во всём: в стенах,
на полу, в потолке, в чёрной
дыре двери.
Плещусь в бутылке, по чуть-чуть прилипая к стенкам, давлюсь тягучим
сиропом, кашляю, отталкиваясь от стенок длинными липкими пальцами.
Дом-клетка.
Клетку не запирают, но дальше
порога пойти некуда. Приносят еду и питьё. И только где-то в темноте
комнат звенят голоса.
Сколько всего ещё не написано, не досказано,
не допето. Страницы белеют на письменном столе крыльями невзлетевшего
самолётика.
Как далеко он способен улететь?
Как высоко он может подняться?
Если сейчас на землю упадёт
звезда, я обязательно успею загадать желание или даже два, а, может быть, три.
Сначала маму.
Обязательно под Новый год, чтобы
приехала, как когда-то, будто снег на голову.
Рассмотрю даже снежинки в кудрявых прядях.
Удивительно, но я до сих пор помню мамины глаза.
Мне кажется, мы никогда не были вместе, не
бродили по площади, не пили горячее какао, не кормили голубей, не сидели на
лавочках рядом с мраморными фигурами ангелов. Но я помню каждое её слово, помню, как она смотрела на меня, помню, как
держала за руку, помню, как первый снег застал нас именно здесь, и она так
смешно, совсем по-детски, ловила снежинки и прятала их в карман.
- Бабушке отнесем,- говорила. – Она удивится.
Я чувствовала ее во всем сразу. В площади и в стенах домов, в лужах,
покрытых тонкой коркой льда, и в торопливых прохожих, в беретах зонтов и в
себе. Я ощущала ее даже в кончиках пальцев и торопливо надевала варежки, чтобы
спрятать ее от всех, оставить только себе, не делиться. Приберечь на потом, на
долгие зимние вечера, чтобы слушать ее дыхание, голос. Ее истории, сказки,
стихи. Чтобы вместе смотреть телевизор и решать задачки, чтобы вместе ходить на
лыжах далеко в лес, а, вернувшись, пить горячий чай с бабушкиными пирогами.
Мне так много хотелось оставить на память, на время, на какие-то там
минуты, секунды. Согреть за пазухой, чтобы вытащить уже потом, ночью, под
одеялом, разматывать, рассматривать, как старые отцовские пленки. Помнить все «
не», как мелодию. Отматывать пленку вперед-назад и надеяться на чудо.
Я и сейчас надеюсь, не думай!
Всё ещё перебираю воспоминания,
как чётки. Шепчу, точно заговариваю рану…
Ещё Ассоль, помнишь?
Я успеваю загадать корабль и
принца.
Ведь юность
всегда бывает на двоих.
Как сердце, которое вот-вот выпрыгнет под ноги и покатится прямо к солнцу в
лужах, и машины разбрызгают его в разные стороны.
Его звали Гойя.
Длинная белая челка. Один глаз.
Синий. Второй под челкой.
Он даже не смотрит на меня. Мимо.
Кругом рюкзаки, коробки, столики и стулья на длинных ножках. Рамки,
огромные листы картона, краски. На
полу груда подушек и одеял. Он рисует на
стенах больницы белоснежных барашков и пастушка с дудочкой.
Запоминаю день, как будто он последний. Или просто
один из многих осенних, которые ещё предстоят, которые ещё нахлынут дождём,
серостью, безысходностью, горечью. Почти как пальцем в небо, в облака,
в солнце, в толстую, непробиваемую кожу, в единую неразборчивую массу.
Подбрасываю вверх бейсбольный мячик и взмахиваю битой. Шарик крутится в
воздухе и ныряет куда-то в жухлость травы, в хмурое осеннее небо, где серые
тучи сбиваются в кучу, перешептываясь и переглядываясь. Разбрасывают невидимые
руки-ноги, расползаются, рвутся, оставляя белые дыры-ямы. Разбегаются по деревьям,
ворча, сбиваются в новые кучи, опять рвутся, и нитки трещат по швам.
Солнце просачивается сквозь решето туч миллионами глаз-лучей. Тянет
руки-полосы, рассыпается по траве и листве.
А потом загадаю, чтобы
обязательно наступило утро дома.
Тихое.
Зимнее.
Пахнущее хвоей. Рождественское. Особенное.
И пусть мне будет десять лет.
Только десять.
И отец на цыпочках пройдет в комнату и откроет шторы.
А солнце мячом прокатиться в комнату, упадет горячим на одеяло, скользнет
по подушке и весело заглянет в глаза.
- Посмотри, что Святой Миколай тебе принес!
Наверное, выдумывать себе жизни
было легче, чем заключать сделку с чертом.
Он покачивает ногой в
кресле-качалке и надкусывает рождественское
печенье.
- Что не надоело?
Гораздо проще было сидеть в
ванной и смотреть, как из-под лезвия
покажется первая кровь. Твой вечный роман со смертью. (Уж чёрт-то точно
знает!).
Жалюзи на окнах разрезают лицо на несколько частей.
Вижу только глаза.
Темные.
Провалиться в самую глубь, чтоб не выкарабкаться никогда.
Остаться надолго.
Бродить впотьмах, спотыкаясь, на ощупь, по запаху. Почти не дышать. Не
чувствовать.
Но солнце уже бьет в глаза.
Зажмуриваюсь.
А потом смотрю на себя в зеркало.
Не смотрю, наблюдаю. За ресницами, за зрачками, за отросшим ежиком волос.
Сколько тебе? Шестнадцать? А мне показалось, что гораздо
больше. Но я всё ещё помню, как сидишь на подоконнике, листая томик Есенина.
